Неточные совпадения
Но торжество «вольной немки» приходило к
концу само собою. Ночью, едва успела она сомкнуть глаза, как услышала на
улице подозрительный шум и сразу поняла, что все для нее кончено.
В одной рубашке, босая, бросилась она к окну, чтобы, по крайней мере, избежать позора и не быть посаженной, подобно Клемантинке,
в клетку, но было уже поздно.
Убийца заперся
в пустой хате, на
конце станицы: мы шли туда. Множество женщин бежало с плачем
в ту же сторону; по временам опоздавший казак выскакивал на
улицу, второпях пристегивая кинжал, и бегом опережал нас. Суматоха была страшная.
Бричка между тем поворотила
в более пустынные
улицы; скоро потянулись одни длинные деревянные заборы, предвещавшие
конец города.
Губернаторша, сказав два-три слова, наконец отошла с дочерью
в другой
конец залы к другим гостям, а Чичиков все еще стоял неподвижно на одном и том же месте, как человек, который весело вышел на
улицу, с тем чтобы прогуляться, с глазами, расположенными глядеть на все, и вдруг неподвижно остановился, вспомнив, что он позабыл что-то и уж тогда глупее ничего не может быть такого человека: вмиг беззаботное выражение слетает с лица его; он силится припомнить, что позабыл он, — не платок ли? но платок
в кармане; не деньги ли? но деньги тоже
в кармане, все, кажется, при нем, а между тем какой-то неведомый дух шепчет ему
в уши, что он позабыл что-то.
Жиды беспрестанно посматривали
в одну сторону
улицы; наконец
в конце ее из-за одного дрянного дома показалась нога
в жидовском башмаке и замелькали фалды полукафтанья.
Царь молвил — из
конца в конец,
По ближним
улицам и дальным,
В опасный путь средь бурных вод
Его пустились генералы
Спасать и страхом обуялый
И дома тонущий народ.
И вдруг Иван Петрович Митрофанов стал своим человеком у Самгиных. Как-то утром, идя
в Кремль, Самгин увидал, что
конец Никитской
улицы туго забит толпою людей.
Открывались окна
в домах, выглядывали люди, все —
в одну сторону, откуда еще доносились крики и что-то трещало, как будто ломали забор. Парень сплюнул сквозь зубы, перешел через
улицу и присел на корточки около гимназиста, но тотчас же вскочил, оглянулся и быстро, почти бегом, пошел
в тихий
конец улицы.
В конце концов — страшно выйти на
улицу.
Дома огородников стояли далеко друг от друга, немощеная
улица — безлюдна, ветер приглаживал ее пыль, вздувая легкие серые облака, шумели деревья, на огородах лаяли и завывали собаки. На другом
конце города, там, куда унесли икону,
в пустое небо, к серебряному блюду луны, лениво вползали ракеты, взрывы звучали чуть слышно, как тяжелые вздохи, сыпались золотые, разноцветные искры.
Самгин простился со стариком и ушел, убежденный, что хорошо, до
конца, понял его. На этот раз он вынес из уютной норы историка нечто беспокойное. Он чувствовал себя человеком, который не может вспомнить необходимое ему слово или впечатление, сродное только что пережитому. Шагая по уснувшей
улице, под небом, закрытым одноцветно серой массой облаков, он смотрел
в небо и щелкал пальцами, напряженно соображая: что беспокоит его?
Но минутами его уверенность
в конце тревожных событий исчезала, как луна
в облаках, он вспоминал «господ», которые с восторгом поднимали «Дубинушку» над своими головами; явилась мысль, кого могут послать
в Государственную думу булочники, метавшие с крыши кирпичи
в казаков, этот рабочий народ, вывалившийся на
улицы Москвы и никем не руководимый, крестьяне, разрушающие помещичьи хозяйства?
Он сидел, курил, уставая сидеть — шагал из комнаты
в комнату, подгоняя мысли одну к другой, так провел время до вечерних сумерек и пошел к Елене. На
улицах было не холодно и тихо, мягкий снег заглушал звуки, слышен был только шорох, похожий на шепот.
В разные
концы быстро шли разнообразные люди, и казалось, что все они стараются как можно меньше говорить, тише топать.
Мы дошли до
конца улицы и уперлись
в довольно большую протестантскую церковь с оградой.
Мы
в конце одной
улицы заметили темную аллею и поворотили туда.
Показались огни, и мы уже свободно мчались по широкой, бесконечной
улице, с низенькими домами по обеим сторонам, и остановились у ярко освещенного отеля,
в конце города.
Только по итогам сделаешь вывод, что Лондон — первая столица
в мире, когда сочтешь, сколько громадных капиталов обращается
в день или год, какой страшный совершается прилив и отлив иностранцев
в этом океане народонаселения, как здесь сходятся покрывающие всю Англию железные дороги, как по
улицам из
конца в конец города снуют десятки тысяч экипажей.
— Ах, какой хитрый… — кокетливо проговорила Половодова, хлопая по ручке кресла. — Вы хотите поймать меня и обличить
в выдумке? Нет, успокойтесь: я встретила вас
в конце Нагорной
улицы, когда вы подходили к дому Бахаревых. Я, конечно, понимаю, что ваша голова была слишком занята, чтобы смотреть по сторонам.
Бахаревский дом стоял
в конце Нагорной
улицы.
Я представляю себе, что с ним было нечто похожее на то, когда преступника везут на смертную казнь, на виселицу: еще надо проехать длинную-длинную
улицу, да еще шагом, мимо тысяч народа, затем будет поворот
в другую
улицу и
в конце только этой другой
улицы страшная площадь!
Я не дождался
конца сделки и ушел. У крайнего угла
улицы заметил я на воротах сероватого домика приклеенный большой лист бумаги. Наверху был нарисован пером конь с хвостом
в виде трубы и нескончаемой шеей, а под копытами коня стояли следующие слова, написанные старинным почерком...
«Аксаков остался до
конца жизни вечным восторженным и беспредельно благородным юношей; он увлекался, был увлекаем, но всегда был чист сердцем.
В 1844 году, когда наши споры дошли до того, что ни славяне, ни мы не хотели больше встречаться, я как-то шел по
улице; К. Аксаков ехал
в санях. Я дружески поклонился ему. Он было проехал, но вдруг остановил кучера, вышел из саней и подошел ко мне.
Разумеется,
в конце концов Мисанка усвоил-таки «науку», только с фитой долго не мог справиться и называл ее не иначе, как Федором Васильичем, и наоборот. Однажды он даже немало огорчил мать, увидев через окно проезжавшего по
улице Струнникова и закричав во все горло...
— Лови! лови его! — кричало несколько хлопцев
в тесном
конце улицы, и Черевик почувствовал, что схвачен вдруг дюжими руками.
Я как-то шел по Неглинной и против Государственного банка увидал посреди
улицы деревянный барак, обнесенный забором, вошел
в него, встретил инженера, производившего работы, — оказалось, что он меня знал и на мою просьбу осмотреть работы изъявил согласие. Посредине барака зияло узкое отверстие, из которого торчал
конец лестницы.
Третий дом на этой
улице, не попавший
в руки купечества, заканчивает правую сторону Большой Дмитровки, выходя и на бульвар.
В конце XVIII века дом этот выстроил ротмистр Талызин, а
в 1818 году его вдова продала дом Московскому университету. Ровно сто лет, с 1818 по 1918 год,
в нем помещалась университетская типография, где сто лет печатались «Московские ведомости».
Я, как и брат, расхохотался над бедным Тутсом, обратив на себя внимание прохожих. Оказалось, что провидение, руководству которого я вручал свои беспечные шаги на довольно людных
улицах, привело меня почти к
концу пути. Впереди виднелась Киевская
улица, где была библиотека. А я
в увлечении отдельными сценами еще далеко не дошел до тех «грядущих годов», когда мистер Домби должен вспомнить свою жестокость к дочери…
Улица была пуста, только впереди виднелось несколько синих мундиров, которых полицейский выпроваживал
в конец, подальше от дома исправника.
Дошли до
конца съезда. На самом верху его, прислонясь к правому откосу и начиная собою
улицу, стоял приземистый одноэтажный дом, окрашенный грязно-розовой краской, с нахлобученной низкой крышей и выпученными окнами. С
улицы он показался мне большим, но внутри его,
в маленьких полутемных комнатах, было тесно; везде, как на пароходе перед пристанью, суетились сердитые люди, стаей вороватых воробьев метались ребятишки, и всюду стоял едкий, незнакомый запах.
Когда Микрюков отправился
в свою половину, где спали его жена и дети, я вышел на
улицу. Была очень тихая, звездная ночь. Стучал сторож, где-то вблизи журчал ручей. Я долго стоял и смотрел то на небо, то на избы, и мне казалось каким-то чудом, что я нахожусь за десять тысяч верст от дому, где-то
в Палеве,
в этом
конце света, где не помнят дней недели, да и едва ли нужно помнить, так как здесь решительно всё равно — среда сегодня или четверг…
Некоторые, очень, впрочем, немногие дома
в этом роде, выстроенные
в конце прошлого столетия, уцелели именно
в этих
улицах Петербурга (
в котором все так скоро меняется) почти без перемены.
Полуэхт Самоварник теперь жил напротив Морока, — он купил себе избу у Канусика. Изба была новая, пятистенная и досталась Самоварнику почти даром. Эта дешевка имела только одно неудобство, именно с первого появления Самоварника
в Туляцком
конце Морок возненавидел его отчаянным образом и не давал прохода. Только Самоварник покажется на
улице, а Морок уж кричит ему из окна...
Дорога из Мурмосского завода проходила широкою
улицей по всему Туляцкому
концу, спускалась на поемный луг, где разлилась бойкая горная речонка Култым, и круто поднималась
в гору прямо к господскому дому, который лицом выдвинулся к фабрике. Всю эту дорогу отлично было видно только из сарайной, где
в критических случаях и устраивался сторожевой пункт. Караулили гостей или казачок Тишка, или Катря.
По
улицам везде бродил народ. Из Самосадки наехали пристановляне, и
в Кержацком
конце точно открылась ярмарка, хотя пьяных и не было видно, как
в Пеньковке. Кержаки кучками проходили через плотину к заводской конторе, прислушивались к веселью
в господском доме и возвращались назад; по глухо застегнутым на медные пуговицы полукафтаньям старинного покроя и низеньким валеным шляпам с широкими полями этих кержаков можно было сразу отличить
в толпе. Крепкий и прижимистый народ, не скажет слова спроста.
Всю ночь Груздев страшно мучился. Ему все представлялось, что он бьется
в кругу не на живот, а на смерть: поборет одного — выходит другой, поборет другого — третий, и так без
конца. На
улице долго пьяные мужики горланили песни, а Груздев стонал, как раздавленный.
Часу
в одиннадцатом
в конце пустой
улицы послышалось тихое дребезжание извозчичьих дрожек. Утлый экипаж долго полз по немощеной
улице и, не доезжая нескольких сажен до дома, занятого гражданами, остановился
в тени, падавшей от высокого деревянного забора.
Я не отвечал ему; он попросил у меня табаку. Чтобы отвязаться от него (к тому же нетерпение меня мучило), я сделал несколько шагов к тому направлению, куда удалился отец; потом прошел переулочек до
конца, повернул за угол и остановился. На
улице,
в сорока шагах от меня, пред раскрытым окном деревянного домика, спиной ко мне стоял мой отец; он опирался грудью на оконницу, а
в домике, до половины скрытая занавеской, сидела женщина
в темном платье и разговаривала с отцом; эта женщина была Зинаида.
Выстроив депутацию с хлебом-солью у паперти, Родион Антоныч, заслонив рукой глаза от солнца, впился
в дальний
конец Студеной
улицы, по которой теперь, заливаясь колокольчиками, вихрем мчалась исправничья тройка с двумя казаками назади.
В этот момент толпа на
улице глухо загудела, точно по живой человеческой ниве гулкой волной прокатилась волна. «Едет!.. Едет!..» — поднялось
в воздухе, и Студеная
улица зашевелилась от начала до
конца, пропуская двух верховых, скакавших к господскому дому на взмыленных лошадях во весь опор. Это и были давно ожидаемые всеми загонщики, молодые крестьянские парни
в красных кумачных рубахах.
Она нервно переходила из одной комнаты
в другую, осматривала
в сотый раз, все ли готово, и с тупым выражением лица останавливалась у окна, стараясь не глядеть
в дальний
конец Студеной
улицы.
Не успели загонщики «отлепортовать» по порядку слушавшему их служащему, как дальний
конец Студеной
улицы точно дрогнул, и
в воздухе рассеянной звуковой волной поднялось тысячеголосое «ура». Но это был еще не барин, а только вихрем катилась кибитка Родиона Антоныча, который, без шляпы, потный и покрытый пылью, отчаянно махал обеими руками, выкрикивая охрипшим голосом...
Как вихрь бежал Шатов
в Муравьиную
улицу, проклиная расстояние и не видя ему
конца.
По долине этой тянулась главная
улица города, на которой красовалось десятка полтора каменных домов, а
в конце ее грозно выглядывал острог с толстыми железными решетками
в окнах и с стоявшими
в нескольких местах часовыми.
Сдвинувшись ближе, они беседуют шёпотом, осенённые пёстрою гривою осенней листвы, поднявшейся над забором. С крыши скучно смотрит на них одним глазом толстая ворона;
в пыли дорожной хозяйственно возятся куры; переваливаясь с боку на бок, лениво ходят жирные голуби и поглядывают
в подворотни — не притаилась ли там кошка? Чувствуя, что речь идёт о нём, Матвей Кожемякин невольно ускоряет шаги и, дойдя до
конца улицы, всё ещё видит женщин, покачивая головами, они смотрят вслед ему.
Не зная
улиц, я потерял еще около двадцати минут, так как по ошибке вышел на набережную
в ее дальнем
конце и повернул обратно.
Я почти оправился, но испытывал реакцию, вызванную перерывом
в движении, и нашел совет Филатра полезным; поэтому по выходе из госпиталя я поселился
в квартире правого углового дома
улицы Амилего, одной из красивейших
улиц Лисса. Дом стоял
в нижнем
конце улицы, близ гавани, за доком, — место корабельного хлама и тишины, нарушаемой не слишком назойливо смягченным, по расстоянию, зыком портового дня.
Я выбрал эту
улицу из-за выгоды ее восхождения
в глубь и
в верх города, расположенного рядом террас, так как здесь,
в конце каждого квартала, находилось несколько ступеней из плитняка, отчего автомобили и громоздкие карнавальные экипажи не могли двигаться; но не один я искал такого преимущества.
Как зa садом, за садом
Ходил, гулял молодец
Вдоль
улицы в конец.
Мерный топот шагов на
конце улицы прервал хохот. Три солдата
в шинелях, с ружьями на плечо шли
в ногу на смену к ротному ящику. Ефрейтор, старый кавалер, сердито глянув на казаков, провел солдат так, что Лукашка с Назаркой, стоявшие на самой дороге, должны были посторониться. Назарка отступил, но Лукашка, только прищурившись, оборотил голову и широкую спину и не тронулся с места.
Кабак находился, как уже известно, у околицы. Гришке пришлось, следовательно, повторить свое путешествие по Комареву.
Конец был порядочный, и прогулка сама по себе не представляла большого удовольствия, особенно
в ночное время. Грязь и лужи покрывали
улицы. Хворост, брошенный так только, для проформы,
в глубокие ямы, наполненные грязной жижей, обманывал ногу. Нужно было иметь кошачьи глаза и кошачью легкость, чтобы выйти невредимым из этой топи.